В последнее время я ощущаю, что хочу участвовать в создании какого-то направления, «школы». Раньше мне хотелось всё делать одной, но потом, придя к новому пониманию искусства, захотелось, чтобы какие-то важные для меня идеи прорастали – зачастую в независимых, своеобразных формах. Когда я вижу в ком-то собственное влияние, мне приятно – причем неважно, есть ли ссылка именно на мои идеи; мне нравится создавать общедоступные внеавторские «тэги», символы.

Мое главное достижение? Наверное, в том, что года четыре назад я смогла понять, что зашла в тупик. Смогла отбросить все это, что было для меня важно. У меня тогда было уже много сочинений, я состояла в Союзе композиторов. У меня уже был определённый творческий облик, но я поняла, что он неверный, несостоятельный. Я отказалась от всех сочинений, нигде больше их не исполняю и не считаю своими, они для меня ничего не значат. Я пришла к новому понимаю искусства, и это считаю достижением.

Когда я говорю о самосожжении, то имею в виду, что, достигнув определенного интеллектуального уровня, очень важно уметь обнуляться, «сжигать» всё, что ты знаешь. Эти циклы нужно периодически практиковать, чтобы не загнить в своих знаниях, которые вообще мало кому помогают, а так перестают играть хоть какую-то роль. Всё образование − тяжёлая ноша; важно, чтобы оно тебя не поработило. Очень сложно с таким багажом сказать что-то своё, получается общение с прошлым в разных формах. Это необходимо отсекать: через самоиронию, например.

Встретить двойника для меня было бы интересно, но такая встреча − символ смерти, и именно поэтому он часто встречается в литературе как идейный образ. Смерти как таковой я не боюсь. Мне кажется, что необходимо постоянно ощущать её присутствие. В первом классе мы пишем сочинение «Кем я хочу стать, когда вырасту», а японцы пишут сочинение «Кем я хочу стать, когда вырасту и как я хочу умереть». Они не могут не планировать смерть, планируя жизнь. Ощущение конца является жизненным импульсом, творческим источником. Мне было бы интересно встретить двойника с точки зрения эстетического переживания, я бы отнеслась к нему так же, как и к смерти.

Своими сочинениями я бы хотела менять систему восприятия слушателя, чтобы послушав, увидев то, что я делаю, он хотя бы на какое-то время почувствовал свою систему ценностей смещенной. В идеале, он должен попасть в состояние экзистенциальной тошноты, когда он не понимает, что с ним происходит. Вообще я думаю, что концерт, после которого ты уходишь с чувством удовольствия, − плохой концерт. Это не искусство.

Гений – понятие XIX века, которое пришло к нам как наследие романтизма. В первобытном обществе творчество было ритуалом, в Средние Века оно стало диалогом с Богом. В эпоху Баха никто не называл его гением, потому что он был просто мастером, ремесленником. Он и сам себя гением вряд ли считал: трудился во славу Бога, делал это с максимальной отдачей. Его творчество несло в себе высокое понимание ремесленничества, служения. В XIX веке же пришло понятие гения, потому что стал важен сам человек, стал ценен его индивидуальный опыт. В предыдущие эпохи этот опыт не имел никакого значения: были страсти, человеческие ценности, но не опыт. Гений – понятие, которое романтизировано. Создание произведения − это не процесс осуществления того, что «снизошло» − это работа. В моей системе координат понятия гений не существует. Однако человек одаренный всегда знает, кто он и что он. Вместе с силой человеку дается представление о ней. Иногда это представление и есть сила.

Мне кажется, что любая пошлость может быть переработана и помещена в такой контекст, в котором она будет искусством. Можно взять песню Ирины Аллегровой и перепеть ее так, что она станет крутым андеграундом. Чем пошлее и хуже оригинальный текст и музыка, тем объемнее и интереснее произведение ты можешь создать при помощи искусства перепевания, переписывания, переделывания. Пошлость, пожалуй, один из основных источников моих сегодняшних текстов.

При воспитании детей у меня есть некоторые правила, которым я стараюсь следовать. Во-первых, у нас нет режима, то есть рамок. Дети ложатся спать вместе с нами, поздно, всегда в разное время. Во-вторых, я большой противник раннего развития. Некоторые любят водить ребёнка в театр с установкой: «Я хочу, чтобы дети как можно раньше поняли, что такое метафора», то есть что одна вещь может означать другую. Для меня это – абсолютная глупость, ведь в сознании ребёнка весь мир – метафора. В чашке с водой он видит океан. Приводить его искусственно в наш взрослый и ограниченный мир не нужно. Мышление взрослого человека очень ограниченное. Ведь до двух лет ребёнок из ничего узнает почти все. Например, человек, который учится в вузе, сдает свои экзамены, имея определенный тип мышления: он читает книжки и пересказывает то, что в них написано.

Последнее время мои сочинения группируются вокруг определенных тэгов, тем. Одна из таких групп образовалась вокруг фразы Венедикта Ерофеева. Я написала пьесу «Медленно и неправильно», и с тех пор периодически стала писать пьесы под этим названием, которые, в общем-то, очень близки по смыслу. Для меня это какая-то определённая философия. Другой тэг − русские прописи. Одно из последних моих сочинений. Для меня это объёмное, глубокое понятие, связанное с русским кодом, русской матрицей, в первую очередь − языковой. Я выбрала тексты из прописей и процитировала. Если читать обычные прописи для первоклашек подряд, они вызывают экзистенциальный ужас, на всю страницу – одно и то же: «Кто это? Что это? Кто это? Что это?...».